Хаос в комнате - гармония в душе

Чашки чая остывают на пне, на котором сделана фирменная надпись «Coca-cola». Белые стены, деревянный пол, шкура лисы... Запах благовоний и желтый свет. Мы с моей коллегой беседуем с молодым художником-философом Николаем Кркалевским. Взгляды рассеянно бегают по комнате – есть за что зацепиться.

Коллега: «Ты портфели эти используешь, или они просто висят?»

- Использую. Периодически.

Повисает тишина, нарушаемая вопросом Николая: «А ты что, специалист по вещам?»

И сам же отвечает на свой вопрос: «Или вы как-то интуитивно распределили темы, о чём будете спрашивать».

Я понимаю, что надо как-то продолжить разговор, оглядываю комнату и задаю первый пришедший в голову вопрос:

– Что символизирует голова коровы (или быка?) с пилой?

– Я не увлекаюсь такими вещами, как символизм. Я не насыщаю особенными смыслами вещи или действия вокруг, внутри. Я просто пребываю здесь и сейчас. По возможности.

–Для чего же потребовалась голова?

– Мне почему-то нравятся кости. Они меня манят. Я в них ничего не вкладываю, как те мексиканцы, что любят смерть – они празднуют, рисуют символику. Мне это не очень интересно.

Коллега: «А ты боишься смерти?»

– Я не могу определённо ответить на этот вопрос. Но, во всяком случае, мне любопытно узнать, что это такое.

– И что будет, если ты узнаешь?

– А я откуда знаю? Думаю, я буду счастлив.

Я продолжаю расспросы: «Для чего пила?»

– Слушай, не знаю. Я считаю, что это уже моё искусство, я изменил две вещи – и это уже моя инсталляция. Я просто соединяю вещи так, чтобы получить эстетическое удовлетворение. Образный смысл меня не волнует вообще – ни в искусстве, ни в жизни. Это такая вещь, которая, видимо, не мое.

– Как же ты рисуешь тогда?

– Божьим чудом. Вселенской любовью. Мне интересны лица, объекты, технические приёмы. Я всё это компоную.

– Как ты их компонуешь?»

– По принципу «здесь и сейчас». Я присутствую, получаю эстетическое удовлетворение и успокаиваюсь.

Коллега: «У тебя есть друзья – защитники животных, которые приходят к тебе в комнату, видят шкуру на полу и говорят: «Боже, что это такое?!»

– Есть. Я ведь с недавнего времени увлёкся благотворительной деятельностью, мы помогаем Петрозверинцу (прим. – Первый петрозаводский общественный приют).

– А та работа с цветком?

– Это работа Вити Горностаева (прим.- петрозаводский художник-график). Он просто её туда прикрепил, ничего у меня не спрашивая и не говоря. Я подумал: «Ну, если всё так, то почему бы и нет?»

Взгляд падает на вырезную вензельную букву «К». Слово за слово, и выясняется: наш художник работает ещё и строителем, делает, по его словам, «красивые домики».

– В свой дом ты бы какие из своих работ повесил?

– Ничего себе вопросик! Те, что меня трогают особенно – вот эта последняя работа, которую два года никак не доделаю, и тот католический монах с глазами Мэрилин Монро, он давно уже висит у меня.

– Они как-то связаны между собой?

– Просто одни из последних. В обеих монохромность, эффект коллажа и явный какой-то сатанизм присутствует. Тут мало любви.

– Как же так: ты любишь всех, и при этом твоя любовь не выражается в работах?

– Сам себя спрашиваю, но не могу ответить пока. Не понимаю. Мне кажется, что сейчас в моём творчестве что-то изменится, там должна появиться любовь. Это было бы очень любопытно.

– И когда это произойдёт?

- Не знаю.

– Почему эти две работы вывесил на лестничную клетку? (прим. – на одной девочка в красном с потекшими черными глазами на фоне лесной избушки и неопределённые мазки на другой)…

– Это те, которых не жалко. Всякое отребье, которые всё равно ук-ра-дут (произносит слово чётко и уверенно по слогам).

Коллега: «Соседи не жалуются, что им страшно?»

– Они рады, что к нам бомжи не заходят. Соседи сделали прививки и более-менее держатся, а те не заходят. Это классно. Мы экономим на домофоне, между прочим (смеётся).

Коллега указывает на одну из картин: «А это что?»

– Это советская печать на холсте. Причём печать промышленная, бездушная. Я нашёл их в Питере и привёз сюда. Что-то здесь красочками замалякал…. А здесь (указывает на соседнюю работу, судя по всему, копию фрески эпохи Возрождения) просто пока оттирал грязь, она (фреска) совсем стерлась, но мне нравится. Вот вся история.

– Ты часто рисуешь людей?

– Я очень редко рисую. А если и рисую, то, в принципе, только людей. Я занимаюсь мрачными выражениями лиц, у меня вообще искусство достаточно минорное. Злое какое-то. Не знаю, с чем это связано, может быть, со всем, чем угодно. Мы мало понимаем, что «мы» такое. У меня сейчас очень много любви в груди, я думаю, что-то изменится. Нет, хотелось бы сюда (имеется в виду самое большое полотно, на котором изображены два лица, эгоистически злых и застывших, коллажных, бутыль водки и мгла за окном) вписать какую-то добрую женщину.

– Куда бы ты её вставил здесь?

– Понятия не имею, это больная тема. Два года я вокруг этого холста хожу – и никак. Но мне было б интереснее начать рисовать любовь, а не вот эту «ужасть».

– Какая она, любовь, в твоём понимании?

– Такая, что и слов не хватит. Когда покой и ясность. Гармония. Полнота счастья. Всё самое кайфовое. Мне кажется, это основа жизни. Если б не было любви, солнце бы тут же потухло. Здесь вспоминаются слова группы «Пятница»: «Трудно понять, легко догадаться».

Мы еще какое-то время говорили. О циничности Чаке Паланике, кино, аудиокнигах и отце-художнике, оставившем на память ручку в виде пальцев, сложенных в известный русский жест (без масла). Поначалу не очень уютно ощущаешь себя в бело-деревянном минималистическом хаосе, парадоксально гармонично наполненном различными вещами. Но потом осваиваешься, становится легче. Правда ведь, что комната человека отражает его внутренний мир?